Патриотизм требует рассуждения

(Впервые статья была напечатана в «Новом Журнале», № 47, 1956)

То, что зовется национальной сущностью – такая же тайна, как душа, как талант, как индивидуальность. У нее нет ни имени, ни определения, ни описания, она выражается в характере, в подвигах, в творениях, и другого способа выражения не имеет. «Кто мог бы облечь в понятия или в слова то, что есть немецкое?», – спрашивал Леопольд Ранке. Was ist deutsch? Каутский, обративший внимание на этот вопрос, совершенно законно сближает его с тем, что Фауст говорил Маргарите о Боге: «Чувство – всё; имя ж – дым и звук пустой». Нация есть величайшая определенность и величайшая неопределенность. Каждый француз и знает, и не знает, почему он француз. Все в высшей степени ясно и непосредственно ощущают национальность как реальный факт, но никому не дано осязать его. Подобно божеству, национальность не терпит вложения перстов и эмпирического ее изучения. Испытующая рука хватает пустоту, как при попытке обнять бесплотный призрак. Попробуйте уловить русскость, она исчезнет и растворится. А. Блок это понимал:

Ты и во сне необычайна,

Твоей одежды не коснусь.

Дремлю – и за дремотой тайна,

И в тайне – ты почиешь, Русь.

Создание величайших ценностей европейской культуры падает на те времена, когда почитали эту тайну, не гнались за «пустым звуком», не впадали в соблазн ответить на вопрос Was ist deutch? или Was ist franzosisch?, но умели немецкое и французское выражать так, как в наше время уже не умеют. Этим объясняется урожай на Шиллеров, Гёте, Кантов, Декартов, Мольеров, Расимов.

Если искать причины творческого горения европейского человечества на протяжении больше, чем пяти столетий, то не в национальной ли стихии надлежит их прежде всего видеть? Ведь мы и узнаем-то нацию по музыке, по картинам, по архитектуре и поэзии, по госу дарственным и общественным формам, по научной и политической мысли, по быту и костюму, по языку. Национальность раскрывается в творчестве. Значит и творчество народа без нее трудно представить себе. Шиллера и Гёте невозможно отделить от германской почвы, Рафаэль и Микеланджело при всей их всемирности вскормлены Италией, Вольтер и Руссо – французы. Какое бы сходство ни наблюдалось между культурами различных европейских стран, оно никогда не способно устранить их местного своеобразия. И давно замечено, что не будь этого своеобразия, не было бы и европейской культуры. Национальная самобытность – аромат того цветка, что именуется тайной и приносится в мир творческим актом.

Старая Европа умела ценить источник своего творчества и свято хранила заповедь невкушения от древа познания собственной национальности. Это грехопадение совершила Европа новая. Она забыла, что «мысль изреченная есть ложь», и во сто крат большей ложыо является «изреченное» чувство, тем более чувство целого народа. Таинственное, иррациональное, не поддающееся определению, она захотела перевести на язык логических норм мышления и закрепить в документах и декларациях. Она забыла, что, по словам Вл. Соловьева, «идея нации есть не то, что она сама думает о себе во времени, но то, что Бог думает о ней в вечности».

* * *

Целая эпоха связана с «национальным пробуждением», с «национальным самосознанием». Его отождествляли с прогрессом, с развитием духовных сил нации, а когда «пробуждение» сопровождалось образованием независимого государства, в этом видели залог наибольшего выявления национальных способностей и национальной самобытности. Утопическое представление о социализме как всеобщем благополучии ассоциировалось у Отто Бауэра с национальным государством. «Вовлечение всего народа в национально-культурную общность, завоевание нацией полного самоопределения, растущая диференциация наций – вот что означает социализм.» Никто теперь не сомневается, что «растущая диференциация наций» ничего общего ни с прогрессом, ни с освобождением их национального духа, ни с их гражданским и материальным благополучием не имеет. Неужели надо было Европе кипеть и волноваться из-за греческого восстания, неужели Байрон должен был погибнуть за освобождение Греции, чтобы там мог впоследствии появиться какой-нибудь генерал Пангалос? Этот сарказм М. А. Алданова приложим ко всякой другой стране, пережившей эру своего «самосознания». Парнелль и фении, заставлявшие когда-то восторженно биться сотни тысяч сердец, несомненно обманули мир. Учредившееся благодаря их борьбе ирландское независимое государство своим сереньким никчемным существованием лишило подвиг Парнеля всякого обаяния. Стоило из-за этого безумствовать и бороться? Ни народное благосостояние не повысилось больше, чем оно могло повыситься под англичанами, ни культура не поднялась, а самое главное – вместо ожидавшегося расцвета национального творчества, выявления лучших сторон национального духа, наблюдается повсюду как раз обратное. Из всех познавших себя и самоопределившихся национальностей исходит такая обыденщина и пустота, что вряд ли они сами могут назвать это высшим выражением своей сущности. Разве можно сравнивать Италию эпохи Возрождения, даже Италию XVIII века, с Италией после ее национального освобождения? Кавур и Гарибальди точно убили итальянский гений. Эта духовная бесплодность народов после их «пробуждения» – одна из самых загадочных черт истории нового времени. На нее сто лет тому назад указывал Герцен: «Всё мельчает и вянет на истощенной почве – нету талантов, нету творчества, нету силы мысли, мету силы воли; мир этот пережил эпоху своей славы, время Шиллера и Гёте прошло так же, как времена Рафаэля и Бонаротти, как время Вольтера и Руссо, как время Мирабо и Дантона… Образ жизни делается менее и менее изящным, грациозным, все жмутся, все боятся, все живут, как лавочники, нравы мелкой буржуазии сделались общими». Объяснение Герцен находил в «знамении» того времени – в явлении социализма, в выступлении пролетариата, в классовых битвах <…>. Но нам, живущим в эпоху, когда все связи и все страсти обнаружили свою призрачность перед страстями национальными, когда осью событий 19-го века представляются не июльские баррикады, не июньские расстрелы, не декабрьские перевороты, а отделение Бельгии, польское, греческое, венгерское восстания, борьба за Гомруль в Ирландии, объединение Италии, объединение Германии, джингоизм в Англии, – предстает другое объяснение.

Осень европейской культуры пришла вместе с «весной народов». Сколько неверного накопилось вокруг этой «весны», вокруг «самосознания»! Самое слово «самосознание» выдает рациональную, головную природу современного национализма, далекого от природы истинной национальности, которая – не столько разум, сколько чувство, не самосознание, а самоощущение, самочувствование. Национальное чувство слагалось веками, росло как дерево, без всякого шума. Национальное сознание, напротив, всегда сопровождалось манифестациями, декларациями, митингами, восторженной экзальтацией, пропагандой. Оно как две капли воды похоже на деятельность политической партии. Оно и в самом деле – партийно, программно, демагогично. Никогда нельзя забывать, что национальное движение – это прежде всего идеология. Внедрение ее в умы и есть то, что принято называть «самосознанием». Оно никогда не бывает внезапным и всеобщим прозрением. Часто это длительный процесс, сопровождающийся большим умственным движением и политичеcкой борьбой. Национализм, как религия, начинается с пророка и горсти его учеников. Проповедями и анафемами, мирными увещаниями и силою власть имущих, мученичеством и террором распространяется он на широкие слои народа. Превосходно выразил это Муссолини, считавший, что национальная идея «осуществляется в народе через сознание и волю немногих, даже одного, и как идеал стремится осуществиться в сознании и воле всех». Нацию он понимает, как «множество, объединенное одной идеей». Национализм нового времени – не от народной толщи, а от политической элиты. «Национальное самосознание» никогда не возникает само по себе, из «духа народа», его этнографии, языка или расы. Оно создается и, раз появившись, само создает и «дух народа», и язык, и этнографию.

* * *

Боюсь подводить это под какую-либо из модных теорий, вроде учения П. Сорокина о чередовании в истории периодов с преобладанием систем чувственного, интуитивного и рационального мышления. Боюсь усматривать в этом и смену времен веры временами безверия. Быть может, когда-нибудь истинная причина загадочного перелома откроется. Сейчас ясно только, что это именно перелом в жизни нации, а вовсе не рождение самой нации, как иногда полагают. Имею в виду распространенную манеру проводить разницу между «народом» и «нацией». Был, дескать, период, когда народ не являлся национальностью; сделался он ею под влиянием социально-экономических причин (капиталистические отношения), и лишь с тех пор как осознал свою общность – как общность немцев или французов, – можно говорить о нем как о нации. Суждение это – не вклад в уяснение проблемы, скорее ее затемнение. Да и трудно его обосновать исторически[1]. Кто осмелится сказать, что эпоха Возрождения не есть величайшее выражение итальянского национального духа? Прочие европейские нации, сколько-нибудь ярко выразившие свою индивидуальность, сделали это тоже в более или менее отдаленные времена, до капитализма, до весны народов, до самосознаний и самоопределений. Народы с пеленок знали, что они немцы, французы, русские. Наша «Повесть временных лет» обнаруживает изумительное знание не только этнографической карты Восточной Европы Х века, но и национальной природы ее племен. Другое дело, что в те времена не существовало идеи государственного объединения по национальному признаку. Но любовь к родине, чувство родства с собственным народом и с землей были, пожалуй, выше, чем в наши дни[2]. Времена до и после «самосознания» можно было бы определить как истинно-национальное и псевдо-национальное. В первом случае нация не являлась знаменем, ее редко упоминали, зато глубже чувствовали и выражали. Ее прославляли великими делами и творениями. После же самосознания самым великим делом считалось – прославлять нацию. Тот же Каутский заметил, что если Ранке не мог определить словами, «что такое немецкое», то Зомбарт уже отлично мог это сделать. В книге, вышедшей в годы Первой мировой войны, он определял «немецкое» двумя безошибочными признаками: «единодушным отклонением всего того, что хотя бы отдаленно напоминает английское, или вообще западно-европейское мышление и чувствование», и – милитаризмом. «Милитаризм – это обнаружение немецкого геройства… Милитаризм – это геройский дух, возведенный в степень воинского духа, он – Потсдам и Веймар в их высшем объединении. Он – ▒Фауст’ и ▒Заратустра’, и партитура Бетховена в окопах.»

Из этих основных свойств выводилось целое мировоззрение: «Самое лучезарное своеобразие нашего мышления состоит в том, что мы уже на сей грешной земле воссоединяемся с божеством. Так мы, немцы, в наше время и должны пройти по всему свету с гордо поднятой головой и с неколебимым чувством, что мы – божий народ. Подобно тому, как немецкая птица – орел – летает выше всякой твари земной, так и немец должен чувствовать себя превыше всяких народов, окружающих его, и взирать на них с безграничной высоты».

* * *

То, что принято называть «узким национализмом», осуждается обычно за неприязнь к другим народам. Найдись смирный, благовоспитанный народ, научившийся никакой такой неприязни не выражать, его бы и не осуждали, даже если бы он замкнулся в самолюбовании, в упоении самим собой. Его объявили бы образцом добродетели, идеальным случаем разрешения национальной проблемы. И все же самолюбование и самоупоение, хотя и не приносящие никому другому вреда, – есть зло. «Только для абсолютного существа, для Бога самосознание есть самодовольство, и неизменность есть жизнь. Для всякого же ограниченного бытия, следовательно и для народа, самосознание есть необходимо самоосуждение и жизнь есть изменение. Поэтому истинная религия начинается с проповеди покаяния и внутренней перемены.» (Вл. Соловьев) Единственным путем развития всех положительных сил русской нации, проявлением подлинной самобытности и залогом самостоятельного деятельного участия во всемирном ходе истории Соловьев считает прежде всего постоянное критическое отношение к своей общественной действительности. Петровские реформы представляются ему великим событием уже потому только, что основаны «на нравственно-религиозном акте национального самоосуждения».

Нетрудно заметить разницу между таким самосознанием и тем, что принято разуметь под самосознанием национальным. Это последнее утверждается на чем угодно, только не на признании своего несовершенства. Зло национализма не в одной его агрессивности и вражде к другим народам, но прежде всего – в духовном убийстве своего собственного народа, живую национальную душу которого он подменяет застывшей, безжизненной маской. Что бы ни говорил Отто Бауэр об «эволюционно-национальной политике», чуждой, якобы, стремлению сохранить в неприкосновенности некое установившееся своеобразие нации, единственный смысл всякой национальной политики и всякого национального самосознания заключается в том, чтобы закрепить какие-то черты в виде постоянных признаков и определить ими лицо нации. Для одних это милитаризм, для других религиозная идея, для третьих – просто расовое превосходство. Милитаризм – несомненно немецкая страсть, но вряд ли она доминирует над всеми другими немецкими страстями. Всем так хочется канонизировать Обломова как русский тип. Но куда же деть его современников Базаровых, Верховенских, Шигалевых? У Милюкова в «Воспоминаниях» есть любопытный эпизод: в университетские годы он путешествовал по Италии и однажды возле Рима поднялся на Monte Cavo, где стоял монастырь. Там его ласково встретил и приютил на ночь монах, с которым завязалась приятная беседа. Но вот монах спросил, откуда он, и услышав, что русский, – отпрянул. Нигилист?!

Почему, в самом деле, нигилист имеет меньше прав представлять Россию, чем Обломов? Почему при Александре IIIрешили, что широкие офицерские штаны лучше выражают русский дух, чем изящная форма предыдущего царствования? Кто сочинил эти «национальные устои»? И какое право имеет здесь в эмиграции какой-нибудь «Владимирский Вестник» именоваться «патриотическим национальным изданием» и представлять наше национальное лицо? Может быть у нас и в самом деле рожа крива, но, посмотревшись в такое российское зеркало, хочется стать лучше эфиопом.

Всякая отдельно выхваченная черта не представляет национального облика, она всегда будет шаржем. А ведь есть черты просто придуманные. Портреты нации – ложь.

* * *

В тот день, когда появляется перечень национальных примет и особенностей, нации выдается своего рода паспорт с приложением фотографической карточки. Отныне каждый полицейский может посадить ее в тюрьму, как только обнаружит несходство ее облика с паспортными данными. Некоторым крупным народностям пришлось уже сидеть по этому случаю в тюрьме; другим это предстоит в будущем. Беру смелость утверждать, что «национальное самосознание» является эмбрионом тоталитаризма.

Национальное чувство лишено было принудительного характера, оно естественно вытекало из всего потока народной жизни; национальная же идея означает тиранию и всеобщее подчинение. Она поднимает вопрос о национальном воспитании. «Национальной политикой, – по Отто Бауэру, – можно назвать планомерное сотрудничество с целью вовлечь весь народ в национальную культурную общность, определить его при помощи национальной культуры и тем превратить его в общность национального характера.» Какое обилие глаголов императивного оттенка – «вовлечь», «определить», «превратить», выдающих страдательную роль масс и активное поведение инициаторов «планомерного сотрудничества»! Картина «духовной перековки» народа – совершенно ясная. Муссолини и термин этот знает: «Фашизм перековал характер итальянцев, сорвав с наших душ все нечистые наросты, закалил его для всяких жертв и придал итальянскому лицу настоящую силу и красоту». Для него, как для Отто Бауэра, «без государства нет нации». Этим откровенно выдается связь национальной идеи с властью, необходимой для ее ограждения и распространения на широкие слои народа.

Сейчас предпринимаются попытки определения природы тоталитарных государств. Ее видят в простом властвовании, в беспрекословном повиновении народа, в произволе государственного аппарата и в подчинении всех сторон жизни его контролю. Под эти признаки, однако, подойдет и прусское полицейское государство, и государства рыцарских религиозных орденов Прибалтики, и тирания Цезаря Борджиа и, особенно, восточные деспотии. Ни с одним из них нельзя сравнить современные тоталитарные режимы. Они действительно особенные. Их особенность надлежит усматривать не во всепроникающей, всеобъемлющей роли государства, не во властвовании ради власти, что, в сущности, не ново, а в наличии идеи, руководящей государством. Тоталитарный режим – это прежде всего идеократия. Так он и определен у того же Муссолини: «Фашизм, будучи системой правительства, также, и прежде всего, есть система мысли». В другом месте он называет его «действием, которому присуща доктрина и доктриной, которая, возникнув на основе данной системы исторических сил, включается в последнюю и затем действует в качестве внутренней силы».

Подобно государствам Гитлера и Муссолини, все фашистообразные режимы на Западе – Пилсудского в Польше, Хорти в Венгрии, Ульманиса в Латвии – порождения национальной идеи. Можно сказать, что логика всякого национального государства есть логика тоталитарная. Где «национальная идея» – там ложь, где ложь – там принудительное ее распространение (ибо лжи добровольно не принимают), а где принуждение – там и соответствующий аппарат власти.

* * *

У одного нашего видного публициста есть интересное высказывание: «Национализм, возведенный в ранг главенствующего и определяющего начала, предоставленный самому себе, действует как огонь прерий: он выжигает кругом всю растительность, искажает и уродует все взаимоотношения между народами». По его словам, в наши дни «национальные эмоции и интересы более чем когда-либо владеют душами народов и увлекают их на путь, который ведет в историческую пропасть»[3]. Это очень верно. Но исторической пропастью грозит нам не один национализм. Вместе с ним выползло на сцену другое чудовище из того же рода, вида и семейства, только иной окраски. Они враждебны друг другу, но выражают две разные стороны одной и той же сущности. В старой Европе чувство национальное и чувство космополитическое не были разделены между собой, пребывали в гармоническом единстве. В Европе современной национальное и интернациональное отделились друг от друга и сделались врагами; каждое живет независимой жизнью, и у каждого растет горб его уродства – идет саморазвитие заложенной в нем ограниченной идеи. Все сказанное о национализме, как убийце народной души и подлинной национальности, относится в той же мере к интернационализму. Он такого же рассудочного происхождения и такой же носитель бацилл тоталитаризма. Хотя, в противоположность современному национализму, он облекается в ризы международного единства, но подлинному единению наносит едва ли не больший удар, чем национализм. Он выступает открытым врагом той духовной основы, что только и способна питать настоящее братство народов.

Идея всечеловеческого единства, в сущности, очень древняя. Она существовала в библейские, ассиро-вавилонские времена и в эпоху римской империи, представлявшей как бы всемирное государство; его написало на своей хоругви христианство, а начиная с эпохи Возрождения рос и креп самый прочный из всех интернационалов – интернационал наук и искусств. Это были опять те времена, когда международность не прокламировали, но служили ей. И служили не чем иным как высшим напряжением творческих сил нации. Международность вырастала из национальной жизни. Это очень важно заметить. Здоровое национальное чувство и творчество порождали также чувство космополитическое.

Шекспир, Бэкон, Ньютон – англичане, но они близки и всей Европе. Через них английское национальное становится всемирным. Общечеловеческое значение Англии тем больше, чем ярче выражает она свое самобытное. То же Франция, Италия, Германия, всякая другая страна. Даже полководческие подвиги, неотделимые по своей природе от вражды народов, не столько разъединяют, сколько сплачивают людей в преклонении перед военным гением. Свидетельство: культ Наполеона, всеобщее восхищение Карлом XII. Наиболее ярки и самобытны те национальности, что дали больше других ценностей мирового значения. А мировая культура и общечеловеческое единство растут тем быстрее, чем напряженнее творчество отдельных национальностей. Никакого другого органического пути для возникновения и укрепления национальных связей и любви между народами не существует. Знаменитые капиталистические отношения с их обменом и универсальной техникой, на которые столько надежд возложили социалисты, ни мало не сблизили национальности, скорее сделали их внутренне более отчужденными. Космополитизм – духовная, а не экономическая проблема, он рождается из национальной, а не из классовой стихии. Для него недостаточно «солидарности», нужна любовь.

Только возлюбив чужую культуру и чужой народ как свои собственные, можно стать истинным космополитом. Мне кажется, слова «космополитизм» и «интернационализм» прекрасно выражают разницу двух явлений международности. Первое означает приятие всего мира как родины, как своего «полиса». Всеобщее, мировое не противопоставляется здесь частному, национальному: родина расширяется до мира, мир принимается в отечество. Совсем другое звучит в «интернационале». Тут частица «inter» исключает какую бы то ни было близость с национальным началом. Всемирность понимается как нечто стерилизованное, очищенное от патриотической скверны, возникшее где-то «между» нациями. Ее идейное рациональное происхождение еще яснее, чем у «национального сознания». В ней нетерпеливое желание создать мировое единство во что бы то ни стало, вопреки медленности его естественного созревания. Интернационализм очень похож на искусственный язык эсперанто – безличный, бездушный, способный обслуживать техническую сторону связи между иностранцами, но никак не сближающий их духовно. Существо интернационализма – в его органической враждебности всему национальному. <…> Всякая любовь к родине, самая невинная и чистая, берется под подозрение и отождествляется с шовинизмом. Если у пролетария нет отечества, то его подавно не должно быть у сознательного интернационалиста. Атрофия всяких теплых чувств к отечеству – предмет его гордости. Он «выше» подобных привязанностей.

Но спросят: а что же значит требование полного самоопределения наций, вплоть до самостоятельного государственного существования, исходящее от интернационалистов? Что значат их декларации и «платформы», провозглашающие принципы свободного, ничем не стесняемого национального развития?

Это их «национальная политика». Существует убеждение, что чем меньше внешних стеснений для данной нации, тем скорее победит в ней интернациональное начало в лице пролетариата. Это не симпатия к национальному, а путь его изживания. Торжество же интернационала мыслится не иначе как в результате исчезновения национального чувства. Полагают, что уже сейчас можно дышать иным воздухом, чем отечественный. Ленин и Каутский утверждали, будто, благодаря обмену и капитализму, духовная жизнь человечества уже сейчас достаточно интернационализирована, а при социализме станет целиком международной. Но, в противоположность космополитизму, рост этой международности мыслится не путем национального творчества, а благодаря его приглушению и полному исчезновению. Лучше всего это выражено опять-таки у Ленина. Еще в 1913 году он писал: «Интернациональная культура, уже теперь создаваемая систематически пролетариатом всех стран, воспринимает в себе не ▒национальную культуру’ в целом, а берет из каждой национальной культуры исключительно ее последовательно демократические и социалистические элементы». Убийственный для народного творчества характер интернационализма выражен здесь с предельной откровенностью. Из многовекового, исторически сложившегося национально-культурного организма выжимаются лишь специальные соки – «социалистические элементы». Остальное бросается собакам. «Интернациональная культура» возносится не на цветах, а на трупах национальных культур. Ленин с полным основанием мог назвать ее особой, «иной». В подготовительных его набросках к «Тезисам по национальному вопросу» есть запись: «Соединение, сближение, перемешивание наций и выражение принципов иной (разрядка Ленина) интернациональной культуры».

* * *

Что интернационализм – война национальному чувству, лучше всего показали большевики. У них сразу после их прихода к власти возникла важная отрасль деятельности, носящая название «интернационального воспитания». Всякий, кто жил в Советском Союзе, знает, что это было планомерное, систематическое искоренение всякой привязанности к родине. Это она подверглась осмеянию и поношению во имя более «высокого» и «единственно достойного нашей эры» чувства. Только этим объясняется варварское уничтожение национальных святынь и памятников, оплевывание всего прошлого народа, его истории. Когда вздумали взрывать стены и башни Симонова монастыря под Москвой, и академик Щусев на коленях умолял пощадить этот исключительный памятник итальяно-русского зодчества XV века, известный журналист Мих. Кольцов нагло насмехался над ним со страниц «Правды». Симонов монастырь, заявлял он, будет взорван, не взирая на заступничество тысячи академиков, как символ старой Руси, как напоминание о «проклятом прошлом».

Можно не сомневаться, что, приди вместо большевиков к власти другие циммервальдисты, они вели бы ту же политику интернационального воспитания. Она была бы, вероятно, более мягкой, но в существе своем заключала бы все ту же борьбу с национальным чувством.

В предвидении возражения в духе распространенных сейчас суждений о природе большевизма, хочу подчеркнуть, что ни от интернациональных задач, ни от интернационального воспитания большевики до сих пор не отказались, несмотря на вынужденную во время последней войны уступку патриотическому чувству народа. Они все сделали, чтобы облечь этот патриотизм в черносотенные формы и сделать ненавистным всем сколько-нибудь культурным русским людям, но для подозрения их самих в истинном или черносотенном патриотизме нет никаких оснований, так же как нет оснований думать, будто они перестали быть врагами религии, позволив открыть церкви и разрешив отправление богослужений. Кто захочет вторить модной сейчас пропаганде, внушающей, будто большевизм из международного превратился в национально-русское явление, тот обязан представить более солидные тому доказательства, чем те, что обычно приводятся. Кроме вульгарной болтовни в духе брошюры Карла Лойтнера «Russischer Volksimperialismus», выпущенной еще в годы Первой мировой войны, или высказываний Альфреда Розенберга – мне ничего не приходилось встречать. Продолжаю поэтому исходить из положения о коммунистах как о фанатиках и проводниках интернациональной идеи. И никто иной как Ленин, основатель советского государства, может считаться воплощением такого фанатизма. «Наплевать на Россию», принести ее с легким сердцем в жертву безумному эксперименту, воспользоваться помощью воевавшего с Россией государства – ничего ему не стоило. Он еще в детстве, играя в солдатики, любил представлять это, как битву русских с англичанами, и всегда стоял на стороне «англичан» и с удовольствием бил «русских»[4]. Подобный интернационализм – столь же одиозное, ублюдочное явление, что и фашистский национализм. Прав Иван Аксаков: «Лжет, нагло лжет, или совсем бездушен тот, кто предъявляет притязание перескочить прямо во ▒всемирное братство’ через голову своих ближайших братьев – семьи или народа, или же служить всему человечеству, не исполнив долга службы во всем его объеме своим ближайшим ближним». Такие упреки немыслимы были бы в отношении здорового космополитизма, не отрекшегося от своего отечественного и полагающего служение родине, народу, в качестве основания для всемирного служения. Только такая всемирность не порывает с таинственным родником культурного творчества.

Советское государство, с написанным на его фронтоне именем Ленина, всегда было и остается идеократией в еще большей степени, чем государства Гитлера и Муссолини. Там хоть сохранялись какие-то родимые пятна старинного народного патриотизма, здесь малейшее пятнышко выжигалось каленым железом. Советской страной управляет идея мирового коммунизма. Отрицать это можно только вследствие непонимания, либо в целях дезинформации.

* * *

Мы, русские, немало грешим хулой на разум, на всякого рода сознательное. Нам всюду мерещатся таинственные мистические основы. Не повинен ли в этом грехе и высказанный только что взгляд на национализм-интернационализм? Не поносится ли в их лице просто рациональное начало? Такое подозрение было бы законно, если бы доказали, что современный «сознательный» национализм является истинным выражением сущности той или иной нации, если бы доказали, что интернационализм в своей ненависти к нации опирается на народную стихию. Но ведь история всех трех интернационалов показала искусственный характер движения. Под ним не только не оказалось никакого народного начала, но и составлявшие его активные интернационалисты оказались на поверку, в большинстве своем, вовсе не интернационалистами. Две мировые войны до такой степени развенчали этот миф, что можно удивляться той сострадательно-снисходительной мине, с которой нынешние его эпигоны смотрят на заблудших овец патриотизма. Интернационализм в большей степени, чем его антипод, представляет отвлеченную и ограниченную идею.

В этом смысле не случайно, что и первое насильническое тоталитарное государство было основано под его знаменем. Перед таким ли «разумом» преклонимся? Или назовем разумным тот комплекс, что привел к образованию нацистских режимов? Европейский разум мог бы проявиться в воздержании от того «рассуждения», с которым Карамзин связывает начало всякого патриотизма. Независимо от того, сколь полноценно было рассуждение само по себе, оно губительно для истинного национального чувства в такой же мере, в какой губительно для любви, например. «Большая часть людей, – по уверению Лескова, – любит, не зная за что, и это – слава Богу, потому что если начать разбираться, то поистине некого было бы любить.» Чем глубже и основательнее разбирательство причин любви к родине, тем родина дальше уходит от нас, и тем настоятельнее потребность замены ее кумиром. Современный партиотизм, как правило – идолопоклонство. «Сделали себе литого тельца, и поклонились ему, и принесли ему жертвы, и сказали: ▒Вот Бог твой!’» Тот же Карамзин, считавший, что «патриотизм требует рассуждения», дал образец его, вроде: «Зная, что мы храбрее многих, не знаем еще, кто нас храбрее». Он протестовал против нашего излишнего смирения «в мыслях о народном своем достоинстве». Не от него ли пошло дальнейшее бахвальство? А ведь это детский лепет в сравнении с тем, что было потом, и в сравнении с тем, что было на Западе перед Второй мировой войной. Не разум, а безумие губит наш мир.

1956

[1] Не говорю уже о еврействе, ясно обозначившемся как нация в древности, задолго до появления капитализма, но правильно и то, что говорят о Ломбардской Лиге середины XII века как о национальном итальянском явлении. То же о возникшем к этому времени итальянском языке, на котором проповедовал Франциск Ассизский, а впоследствии писали Данте и Петрарка, о начавшейся с Чимабуэ эре невиданного расцвета живописи и всех пространственных искусств. (Прим. Н. Ульянова)

[2] Эту мысль высказывает и М. В. Вишняк, когда, обобщая данные, приводимые Фюстель де Куланжем, утверждает: «Патриотизм служил движущей силой личных и исторических событий задолго до того, как его стали рационально осознавать, определять и проповедовать». См. «Нов. Журн.», кн. 13, стр. 170 («Соблазн патриотизма»). Там же очень удачно приведена цитата из Карамзина, полагавшего, что патриотизм «требует рассуждения – и потому не все люди имеют его». (Прим. Н. Ульянова)

[3] Р. А. Абрамович. «Национальный вопрос и социал-демократия», Соц. Вестн. № 7, 1948 г. (Прим. Н. Ульянова)

[4] См. Н. Валентинов. «Ленин в Симбирске». НЖ, кн. 47. (Прим. Н. Ульянова)